Не все они работают по специальности, но в жизни этой не потерялись. Те, кто учился со мною театру в 22-й аудитории Куйбышевского института культуры. У Александра Тимофеевича Золотухина. В клубах трудятся, в музеях, в школах, газетах… Бердников – ведущий актер самарского театра «Понедельник», Курочкин – главный режиссер Сызранской драмы. Кияшко руководит районной культурою в Волгоградской области. У Вдовиченко самодеятельный, но совершенно потрясающий театр в Тольятти. Тихонова – режиссер телевидения, Паршин заведует кафедрой в вузе…

Сейчас альма-матер не институт – академия. И не только культуры, но и искусств. И на актеров драмтеатра и кино здесь теперь уже учат официально. А раньше официально только на руководителей любительских театральных коллективов учили. Но 22-я, к счастью, не делась никуда. И Александра Тимофеевича, к счастью, я по-прежнему тут обнаруживаю. Доцент СГАКИ А.Т. Золотухин – наш нынешний гость.

- А те, кто приходит в 22-ю сегодня, Александр Тимофеевич, они какие?

- По-прежнему очень разные. Кто-то видит одни только лужи. Кто-то - звезды, отраженные в них. Но в целом прозорливее. И менее эмоциональны. Так и время другое. Другие ритмы. Другой воздух.

- А на вшивость вы их проверяете?

- ?

- Я про собеседование. Про все эти ваши простые, но странные, как нам казалось, вопросы. Мы собирались излагать постановочные концепции, а вы про бабушек и про дедушек спрашивали. Про школьных училок…

- Человек, который ничего не может сказать о дедушке с бабушкой, мне неинтересен.

- Даже чертовски в сценическом смысле талантливый?

- Особенность театрального педагога в том, что он берет в ученики людей созвучных себе. Для меня наличие души обязательно. И я честно студента об этом предупреждаю, но говорю, что несовместимость, коли обнаружится, расстройств не стоит. Идите, говорю, к другому преподавателю – он, возможно, возьмет.

- А любовью они у вас занимаются?

- ?!

- Нет, я помню совершенно отчетливо. 22-я аудитория. Самое первое занятие. Подмостки девственны, и кажется кощунством ступать по ним в туфлях. А стены затянуты черным. А вдоль стен – скамейки. Низенькие, длинные – как в спортзале. А на скамейках – мы. Те, кто оказался вам, как выясняется, созвучен. При этом я тихо ненавижу парня, с которым приговорена работать. Он сидит против меня, и на тот момент я абсолютно уверена, что большего сноба в жизни своей не встречала и не встречу впредь. Но… «Вы должны полюбить друг друга», - голосом, не терпящим возражений, говорит педагог, и мы начинаем «заниматься любовью». Я обо всех этих этюдах на взаимоотношения. Уж не знаю, какими мы стали артистами к концу года, но то, что мы заобожали друг друга, это факт.

- Заобожали за содержание, которое друг в друге открыли. За движение, что свершалось в вас день за днем на занятиях. Студенты порой говорят: «Ой, пропустил. Но – ничего, наверстаю». Как можно наверстать то, что не прожил?

С первого дня первого курса мы ведем разговоры по содержательным моментам этой чудесной жизни. Говорим про то, что каторга не там, где человек работает киркой и лопатой, а там, где работа лишена смысла. Про то, что актер – он и автор, и материал, и инструмент, и продукт, и надо не только уметь настраивать себя, но и строить. Про то, что профессия режиссера, особенно режиссера любительского театра, требует не только творческих способностей, но воли, характера, здоровья. С какими людьми? В каком месте? На какие деньги? Вот с чем нужно нынче определиться, прежде чем воплотить замысел…

В течение пяти лет молодой человек открывает мир заново. И я вместе с ним. Но он несколько впереди. Поскольку он центр педагогического процесса. Главное действующее лицо.

- А кто были те, кто открывал мир заново с вами? Вы ведь в Чите, если не ошибаюсь, начали театру обучаться?

- В культпросветшколе. Слава Богу, в то время в школах этих работали опытные театральные практики. А театры в шестидесятые годы на родине моей в Забайкалье были крепкие. Восемь мастеров сцены занимались с группой. Историю искусств читал преподаватель академии художеств. Ну и потом мы – студенты – участвовали в постановках профессиональных театров. В массовках, но участвовали. А это такая школа.

По окончании пригласили актером в театр кукол. Всех принцев переиграл. В живом плане фактура не позволяла, а тут - пожалуйста, голос-то звонкий. Меня пригласили и еще четверых ребят с нашей группы, и мы месяцев шесть ходили на котурнах – укрепляли руки. Мы ходим за ширмой, а человек с палкой следит. Чуть покачнулся кто – привет!

Театр кукол был тогда на подъеме. Благодаря образцовскому театру, его «Необыкновенному концерту». И мы очень много работали. Все лето ездили. В 12 часов – в одном месте спектакль. Потом – тридцать, сорок, а то и шестьдесят километров и следующее представление. Жара. Автобус душный. Приезжаешь и разгружаешь ширму, ставишь, кукол раскладываешь. На контроле стоишь, а надо ж играть после этого. Причем так, будто б ни дороги, ни такелажных работ… Но это было чудесно. Это ж удивительная штука – кукольный театр. Семья. Братство. И именно там я понял: театр для взрослых должен быть таким, чтобы у зрителя глаза становились глазами детей, что смотрели те наши кукольные спектакли.

- Режиссуру вы уже в Улан-Удэ осваивали.

- В Восточно-Сибирском институте культуры. Это Бурятия. Это бурятская опера. Это «Чио-Чио-Сан» Надежды Казаховой-Петровой. Это Сохнянова, балерина. И педагог режиссуры - главный театра режиссер, ученик Бориса Покровского, работавший на фильмах Герасимова, Козинцева, Николай Логачев. Ввел в хорошую литературу, дал полную свободу, и уже на 3 курсе я организовал городской студенческий театр. Гастроли по Байкалу делали. В одном из спектаклей у нас фигурировала тюремная решетка. И вот все загорают на пляжах, а я ее колочу. Ко всякому спектаклю новую: 60 километров переезды – не доживала ни одна.

Логачев мечтал сделать с нами – своими студентами - театр и очень хотел, чтобы я попробовал себя как оперный режиссер. Но я на кафедре остался. В студенческом театре поставил «Лошадь Пржевальского» – возили на союзные фестивали. Еврипидовские «Троянки» под открытым небом. Параллельно - «Медею» с актерами-профессионалами и студентами вузов и ПТУ. 60 человек. В спектакле, шел 45 минут, и я очень боялся – примут ли специалисты? Ведь пять актов в оригинале! Приняли. В русском театре поставил «Проснись и пой», дали «Мещан», но с кафедры я так и не ушел. Чувствовал, видимо, интуитивно, что театр без педагогики выхолащивает. Преподавали ж и Товстоногов, и Гончаров, и Кнебель, и Эфрос. У Захарова - курс, у Фоменко… Остался на кафедре и вел сразу два заочных выпускных курса. А студенты… Мне, преподавателю, – 20, студенту – 60. Но увлеченность была большая у всех.

- Понятное дело - те годы театр был больше, чем театр. Если не трибуна, то территория внутренней эмиграции. Вы в столицу в каких годах приехали на ассисентуру со стажировкой? В конце 60-х? Ну вот, как раз «оттепель» началась.

- Не знали мы этого ничего - «Оттепель». Просто была чудная среда. А среда учит. Сама по себе Москва – великолепный учебник. Плюс ГИТИС со всей этой своей профессурой. Завадский Юрий Александрович, Алексей Дмитриевич Попов, Мария Иосифовна Кнебель… Тихий человек, скромница. Репетировала, помню, в театре Маяковского «Таланты и поклонники». Никакого шума-грома, никаких тебе показов, просто разговаривает с человеком. И вдруг на генеральной – чудо. Хороший режиссер, он как охотник, который заманивает…

- Нынче театр не тот.

- Мне как-то в Москве в те годы юрист один признался, что он не ходит в театр. В 20-30-х годах ходил. В театр Вахтангова. А теперь не ходит. Почему, говорит, не хожу. Да, потому что театр – это потрясающий человеческий документ. А сейчас, говорит, я этого документа да еще потрясающего, да еще человеческого в театре не вижу.

В любые времена есть стоящие вещи, только мы о них либо не ведаем, либо в силу былых пристрастий отвергаем. У меня ощущения, что нынешний театр в застое, нет. Я опасаюсь лишь, чтоб главной театральной функцией не стала функция развлечения. Театр, как и философия, ставит вопросы. Только в художественной форме. Заставляет задуматься. Кто ты есть и зачем? Что за время? Как следует жить? Как жить нельзя? Но это очень важно – подвигнуть человека к размышлениям.

- А как, кстати, следует, жить, Александр Тимофеевич?

- Рынок поставил в беспокойное состояние каждого. Каждый брошенность свою ощущает и, по-моему, очень важно убедить себя, что твоя жизнь только в твоих руках. Всякий человек – это, как верно кто-то заметил, шахматная партия между Богом и дьяволом. Одни не осознают этого. Другие осознают, но осознавать мало. Мало видеть друзей и врагов в себе самом. Нужно научиться выстраивать с ними отношения. Научиться владеть собой. То есть стать свободным. Свобода - это ведь не что иное, как власть над собой. Сверху ее ниоткуда не спустишь.

- Самое сильное художественное впечатление из последних.

- Все, что привозил Фоменко. Первые органные концерты в филармонии. Алиса Фрейндлих с программой стихов Серебряного века. Это было удивительно. Люди в зрительном зале - от детей до самого преклонного возраста – все были с ней. Из наших театральных постановок… «Чехов» в «СамАРТе» и… пожалуй, все. Пока.

- Что, Александр Тимофеевич, в вас самом нынче живет? Из неутоленного.

- Неутоленного? Волга манит, как сцена. Знаете, я бы очень хотел под «Ладьей» в пространстве четырех-двух километров организовать действо. Чтобы в течение часа музыка и вода рисовали б картины. Рождалась бы жизнь. Силы б добра возникали, силы зла. Завязывалась меж ними борьба за человеческое сердце…

- О вечном, одним словом. Технически это возможно?

- Абсолютно. И это можно начать делать сразу, как только откроется сезон. Скажем, раз в неделю или раз в месяц - такая картина будет возникать и умирать. Ни актеров, ни слов. Вода, корабли, пиротехника, музыка и человеческие ассоциации по поводу увиденного. И абсолютно безопасно – есть точные расчеты. Это во мне с 1986 года неутоленное, как вы говорите, страстное желание.

- С 86-го? Почему с 86-го?

- Так к 400-летию Самары представление ж делали под Маяковским спуском. «Огни истории». Я вел управление из гостиницы «Волга». 72 предприятия все это осуществили на большом подъеме.

14 месяцев готовились. Одно только перечисление событий занимало 470 страниц, и лишь через шесть месяцев у меня родилось, как это все спрессовать. В итоге получилось одиннадцать эпизодов, и они как бы шествовали по главной улице России, все эти картины истории в живом плане. 2 тысячи участников. Строители крепости, бурлаки, купцы, Разин… Турецко-Болгарская война и наше знамя, революция…

- И как это выглядело? Я о революции.

- А сначала все вниз по течению двигалось, а потом против пошло. Из 150 маломерных лодок за год мы отобрали 60 «непьющих». Одели хозяев в красные рубахи, фальшвейеры дали. Чудесную музыку подобрали на радио. И вот теперь представьте: гасятся все фонари. И только вот эти фальшвейеры…

- Что такое фальшвейеры?

- Теплоход тонет, зажигают сигнальный факел – этот самый фальшвейер. Красный, яркий. Красота необыкновенная. Горит 60 секунд. Так вот, когда эти шестьдесят против течения на скорости с ревом, шумом и факелами семь минут носились – взбурлило все! Вот такой образ. Но страху мы натерпелись. Ночь же, и все могло быть. Мотор мог заглохнуть, выпить могли.

- Сейчас едва ль так развернешься. Тогда ж все рычаги – у партии. Партия сказала надо, заводы и пароходы ответили – есть.

- Да, просто удалось людей завести. Все захотели это сделать.

Ну, видимо, Бродский прав: главное величие замысла.