«Первое мое - игра азиатская; второе мое - беднота кабацкая; язык у меня русский, а натура хохлацкая». Шарада решается элементарно: «го» (японские крестики-нолики) и «голь». Режиссер Нина Чусова самолично инсценировала «Вия» и наводнила единственный в своем роде русский «ужастик» цитатами из «Сорочинской ярмарки», «Майской ночи», «Выбранных мест из переписки с друзьями», а также отсылками к фильму Птушко (1967), пьесе Нины Садур «Панночка» (1986) и т.д. Она предлагает зрителям шараду посложнее. Впрочем, было бы неумно сводить спектакль Чусовой к популярной игре «Угадай аллюзию». Его увлекательность и его юмор (авторское определение жанра - «мистический фарс») не имеют ничего общего с забавами умников, вылупившихся в постмодернистском инкубаторе. Можно подумать даже, что Чусова сознательно подбрасывает ценителям всякой там интертекстуальности их любимую пустышку: сидите себе и тихо вспоминайте, что откуда взято, а мы делом займемся.

«Вий» - второй гоголевский спектакль Нины Чусовой (третий, если считать афинский ремейк «Шинели»). Хому Брута играет ее любимый артист Павел Деревянко: Башмачкин в «Шинели», Пиккеринг в IMAGO. Возраст 26 лет, рост 170 см, вес 60 кг, глаза зеленые, вид хулиганистый. Хома в исполнении Деревянко полная противоположность простодушному парубку Леонида Куравлева - молодая шпана, хитрованец в разрезе. Если он бурсак, то учится Хома Брут в бурсе, описанной Помяловским, никак не Гоголем, - а вообще-то говоря, неважно, что он такое и действительно ли пришел из Киева. Важно, что он попал как кур в ощип и никуда не денется от мертвой панночки (Виктория Исакова) и ее ужасного, разноглазого родителя (булгаковский Воланд! - Нет, «Хазарский словарь»! - встревают умники). Важно, что в филиале Театра им. Пушкина (102 зрительских места) люди будут очень веселиться и взаправду пугаться.

Немножко испугаться, помня о том, что пугают тебя все-таки понарошку, - нет ничего сладостнее. Если вы забыли об этом сами, удостоверьтесь у любого ребенка.

Главный талант Нины Чусовой - умение растормаживать простые, «детские» эмоции. Ее режиссура отличается необыкновенно высоким коэффициентом полезного действия, эффективностью несложных (во всяком случае технически несложных) решений. Сильно поддатого и перетрусившего Хому Брута запирают в церкви: он озирается. Никаких икон, никакой утвари нет и в помине - голые щелястые стены (за ними уже не хутор, а черная пустота и нехорошее шебаршение: наверное, там ад), на полу плевок тусклого света. Вдруг в правом углу кусок дощатой стены начинает поворачиваться наподобие откидной полки. Там головой к нам лежит Панночка: тело ее наполовину здесь, в церкви, наполовину же - в «черном бархате всемирной пустоты». Казалось бы, куда проще, но впечатляет: низкий поклон художнику Виктору Платонову.

Хома, как и полагается шпаненку, начинает хорохориться: да что мне мертвяки, да я, ваще, такие молитвы знаю, они у меня все, в натуре, лягут, гадом буду!.. Очень может быть, что ничего подобного Деревянко не произносит, но интонирует он так точно, что уличный словесный сор сам собою лезет в уши: этот типчик Хома не может, конечно, связать двух слов без «ваще» и «в натуре». Он судорожно вспоминает какое-то сермяжное заклинание, кружится, плюется, зажигает свечи: одну прилепляет на поставец, другую на столик, третью на скамеечку, успокаивается, надевает очочки, начинает читать тонким, слегка повизгивающим голосом: «Со духи праведных упокой...» - и тут над Панночкой вспыхивает свет, очень яркий, очень холодный. Видно: босая нога чуть приподнята, пальцы неестественно растопырены. Виктория Исакова садится, неторопливо так, сла-аденько потягивается, любуется на Хому: глаза очень веселые (шальные? блудливые? русалочьи?). Тихо-онечко начинает к нему спускаться и при каждом шаге гасит одну из свечек босой ступнею. Зрители почти не дышат: это и забавно, и жутко, и по-настоящему «пахнет серой» - куда больше, чем все демонические пантомимы, сочиненные для киношной Панночки, Натальи Варлей. Чтоб никто не сомневался, в следующей же, «утренней» сцене стилистика фильма будет очаровательно и безжалостно спародирована. Озорные казаки попотчуют Хому целым представлением на тему «нечистая сила по-староптушковски», и когда появится Вий - этакий мохнатый пенек, то и дело заваливающийся набок, - зал от смеха будет стонать и сучить пол двести четырьмя ногами. И с нетерпением ждать следующей страшной ночи.

Легкость, с которой Нина Чусова управляет зрительскими чувствами, позволяет заподозрить ее в сухой расчетливости, в неприятном режиссерском прагматизме. Нетушки: актеры в один голос говорят про увлеченность и непосредственность Чусовой. «Она эксцентрично-зарядная. У нее как будто цирк в голове, как будто цирковые номера» - Владимир Симонов (Хиггинс в IMAGO). «Она очень рискованный режиссер, бесшабашный в хорошем смысле слова» - Чулпан Хаматова (Андрия в «Мамапапасынсобаке»). Абсолютная увлеченность игрой редко соединяется с умением жестко строить рисунок и просчитывать реакцию, но все же соединяется. Ею были наделены, к примеру, лучшие из советских мультипликаторов: Котеночкин, Норштейн, Хржановский. В сценических работах Чусовой есть, условно говоря, какая-то «мультяшность»: четкость линий, выразительная простота чувств, искренняя, опять же «детская» готовность поверить в любое «как будто», умение соединять живое и условное с той уверенностью, с какой это делал Земекис в славном фильме «Кто подставил кролика Роджера?». Это замечательное свойство. Я думаю, что именно оно дает Чусовой возможность так безошибочно вызывать у зрителей смех, страх и слезы. Если же кто заявит, что, мол, «на мультиках не плачут», пусть он вспомнит гениальную «Варежку», которую Роман Качанов сделал в один год с «Вием» Птушко, и утрется. А потом сходит на «Вий» Чусовой, когда сможет достать билеты, - боюсь, правда, что до начала следующего сезона сделать это будет нелегко.

Известия, 31 мая 2003 года

Марина Давыдова

Поднимите ей веки

В Театре им.Пушкина Нина Чусова поставила "Вия"

Редкий молодой режиссер не долетел еще до малюсенькой сцены филиала Театра им. Пушкина. Редкий талант не был запримечен и привечен главрежем Пушкинского Романом Козаком. Сразу вслед за своей театральной инаугурацией он пообещал сделать этот самый филиал плацдармом для подающих и оправдавших надежды. И сделал. Теперь в обжитых уже стенах малой сцены появилась не на шутку одаренная Нина Чусова. По-моему, здесь ей самое место.

Чусова умеет превращать все, к чему прикасается, в театр. Любой автор в ее умелых руках обнаруживает удивительную сценичность. Любой сюжетный поворот становится толчком для вдохновенных актерских импровизаций. Театральные метаморфозы есть главный сюжет всех ее спектаклей, театральный розыгрыш - главный способ существования героев. Артисты должны обожать Нину Чусову. Она не давит их концепциями и не грузит умными словами - она их раскрепощает; и они такие коленца порой выделывают, так хохмят, резвятся и комикуют, что хоть всех святых выноси. Тут сам черт велел поставить "Вия"!

Чусова уже имело дело с Гоголем. Ее дебютный спектакль в РАМТе - цельный, остроумный, с филигранно проработанными ролями - назывался "Шинель". Гоголевская возвышенно-жалостливая история была транспонирована режиссером в детство и оттого приобрела совсем уж щемящий оттенок - сослуживцы гнобят Акакия Акакиевича, как школьники робкого и затюканного одноклассника. Начиная с "Шинели" специфическая ребячливость, превращаемая то в лубок ("Герой" по Сингу в том же РАМТе), то в стильный, дизайнерский гротеск ("Имаго"), то в совершенно упоительный бурлеск ("Двенадцатая ночь"), то вообще в какую-то талантливо эстетизированную АБВГДейку ("Мамапапасынсобака" в "Современнике"), стала отличительной чертой всех чусовских работ.

И "Вий" с его фольклорной, а значит, тоже по-своему детской чертовщиной - для Чусовой прямо-таки подарок какой-то. Это не просто ее материал, это слишком ее материал, а слишком - это всегда опасно.

Миргородскую страшилку о бурсаке, испугавшемся нечистой силы и оттого погубленном ею, Чусова решает поначалу как пародийный и совсем не страшный триллер. Владения Сотника (Андрей Заводюк), по совместительству папы ведьмачки-панночки, похожи у нее на сонное царство с явно инфернальным оттенком. Сотниковская челядь играет в лото, лениво бьет мух, зевает, рассказывает друг другу страшные истории и сама порой на глазах сатанеет. Сотник - уж точно ведьмак - со стеклянным взглядом и бельмом на глазу. Сакраментальную фразу "Поднимите мне веки" произносит именно он, причем в первой же сцене, сразу расставляя все по своим местам. При подобном раскладе нечистой силы как таковой, столь обстоятельно и изобретательно описанной Гоголем, в спектакле попросту нет. Нечисть не в преисподней, а здесь, на земле - в каждом из нас. И вот в это сонное и нечистое царство прибывает Хома Брут в исполнении любимого Ниной Чусовой (а заодно и мною) Павла Деревянко. Его Хома - гибрид из Хлестакова и Акакия Акакиевича, которого Деревянко, собственно, в "Шинели" и сыграл. Эдакий маленький, грешный и пустой в сущности человек, попытавшийся поначалу ерепениться, но быстро уконтропупленный сотниковской челядью.

Построенный Чусовой ад на земле по обыкновению оказывается очень ребячливым. Как только Сотник исчезает из вида, грозная челядь начинает пить, кутить, забавно дурачиться, попугивать пришельца игрой в Вия и разыгрывать сцену обольщения и умерщвления панночкой псаря Микиты на манер бродячих артистов - вроде тех, что представляют в "Гамлете" "Убийство Гонзаго". От дворовых людей не отстает и панночка, тоже веселая и обаятельная деваха (Виктория Исакова). Из мертвых она восстает под звуки какой-то волшебной музыки, словно фея из мультфильма, и тут же заводит с обалдевшим Хомой шашни, пробуждая в нем совершенно неземную любовь. Вместе с удалой покойницей они будут красиво летать по небу, красиво трепетать в сексуальном экстазе и красиво путаться в глубине сцены в красивой паутине (она же - тенеты страсти).

Смотрится это все на одном дыхании, пока не начинаешь вдумываться в смысл происходящего и пытаться увязать концы с концами. Начать с того, что в инсценировке Чусовой пропадают сюжетные мотивации: панночку до ее смерти Хома - ни в обличье старухи, ни в каком другом обличье - сроду не знал и не видел, и почему выбор нечисти пал именно на него, как-то не очень ясно. Почему во время третьей (последней) встречи с мертвячкой с Хомой случается вдруг неожиданное просветление - не ясно вовсе. Превращение героя из полу-Хлестакова в мудрого подвижника, преодолевшего искушение нечистой силы и познавшего смысл бытия, выглядит неорганично и совершенно не подготовлено предшествующим ходом событий. В чем именно состоит смысл бытия, я, по правде говоря, тоже до конца не уловила.

Как только из "Вия" уходит игровая стихия и появляется патетика, как только жутко веселая жуть становится жутким пафосом, спектакль утрачивает все свое обаяние. Ибо одно дело - метаморфозы комедийного толка (тут Чусовой сегодня нет равных), другое - метаморфозы более высокого духовного порядка. Чусова умеет чувствовать театр печенью, селезенкой, всем своим организмом (и это редкий, чтобы не сказать, уникальный дар), но понимать его головой ей еще не всегда удается. Ей, кажется, не хватает не сценического, а какого-то человеческого, душевного опыта. Ее блестящий талант пока не обрел глубины. Веки уже поднялись, но зеницы еще не отверзлись.

Ведомости, 2 июня 2003 года

Виктория Никифорова

Ночь живых мертвецов

В Театре им. Пушкина вышел "Вий" в постановке Нины Чусовой

Нина Чусова переписала гоголевскую повесть, превратив ее в сценарий модного молодежного ужастика. Вся первая половина, в которой повествуется о том, как на свою беду Хома Брут познакомился с ведьмой-панночкой, вылетела к чертям. Действие начинается энергично, как в каком-нибудь "Крике": студент философского факультета попадает в глухую деревню.

Неизвестно почему он должен читать отходную по дочери старого сотника, погибшей при невыясненных обстоятельствах. Естественно, покойница оживает и начинается гибельный сюжет с участием зомби, вампиров с синими лицами и прочих насельников преисподней.

"Вий" - фирменный хоррор, самый страшный сюжет русской прозы. Приятно было бы сделать из него наш достойный ответ Фредди Крюгеру. Работящая Чусова могла бы поставить сюжет на поток и каждый сезон радовать нас сиквелом - "Вий-2", "Вий-3" и далее по списку. К сожалению, не получилось. Все хорошо в этом "Вие" - бойкий ритм, шутки, хохмы, грустные глаза Павла Деревянко в роли Брута - только не страшно ни секунды. Не визжат впечатлительные зрительницы, не дрожат театральные критики - только смеются.

Мистический ужас, пронизывающий "Вия", входит в клинч с жизнерадостным стилем режиссера. Что Чусова ни ставит, у нее выходит комедия, и этот спектакль не исключение. Жуткие истории про то, как панночка губила простодушных казаков, ее герои разыгрывают в дурацких самодеятельных представлениях. Бессмертное "Поднимите мне веки! " превращается в уморительную репризу: два казака-зомби выводят на сцену маленькое существо в овчинном тулупе и огромном треухе, сползающем на глаза.

Чусова могла бы пойти по этому пути до конца и превратить гоголевскую историю в черную комедию, малороссийский гран-гиньоль. Но в какой-то момент она вспоминает, что ставит триллер, и начинает нас пугать. Правда, спецэффектов в ее распоряжении куда меньше, чем у авторов "Кошмара на улице Вязов". Все средства устрашения в "Вие" - это заунывная музыка, подобранная Владимиром Панковым, тонкий голос Деревянко, восклицающего "Холодно! Страшно! ", да синий прожектор, который ловко крутится и часто моргает, словно в театре испортилась электропроводка.

К тому же публика, только что умиравшая от смеха, глядя, как толстая Хвеська (Наталья Скорогодова) изображает из себя роковую красавицу, не может быстро перестроиться и в самые страшные моменты хихикает. А когда оживающая панночка начинает шевелить в гробу пальцами ног, зал просто икает от хохота. Поэтому завывания Деревянко, от души жалеющего своего философа, звучат как-то неестественно: понятно же, что эта милая покойница (Виктория Исакова) не сделает ему ничего плохого.

Зря, наверное, Чусова выбросила из спектакля завязку "Вия". У Гоголя все понятно: ведьма, убитая Брутом, хочет ему отомстить. Чего хочет панночка у Чусовой, не знает никто - ни Бог, ни Вий. То она играет с бедным философом как кошка с мышкой, то требует от него любви, то начинает проделывать какие-то магические пассы на манер дона Хуана. Чусова вставила в свою инсценировку кусочки из других повестей Гоголя: в инсценировке, словно трупы в Днепре, мелькают отрывки из "Майской ночи" и "Страшной мести". Но зато она утеряла самое главное - мотивировку персонажей. Остался только вполне голливудский, достойный третьесортного ужастика прием - добродушные казаки в ночных сценах почему-то превращаются в вампиров и запугивают бедного Хому до потери сознания.

В общем, фанаты ужастиков могут оставаться дома. Умереть от страха на "Вие" не удастся. Зато можно вдоволь повеселиться.

	У веселой постановки Нины Чусовой печальный конец: все умерли Фото Михаила Гутермана

Коммерсант, 3 июня 2003 года

Оптимистический триллер

"Вий" Н.В. Гоголя в постановке Нины Чусовой

На сцене филиала Театра Пушкина сыграли премьеру спектакля "Вий". Худрук театра Роман Козак не ошибся, предоставив молодому, но уже успешному режиссеру Нине Чусовой экспериментальную площадку. По мнению МАРИНЫ ШИМАДИНОЙ, новый спектакль похож не столько на законченный продукт, сколько на жанровые пробы.

Спектакли Нины Чусовой – это всегда праздник. Будь-то скучный Ибсен или шутник Бернард Шоу, ирландец Джон Миллингтон Синг или наш родной Николай Васильевич Гоголь, в обработке Нины Чусовой все они как на подбор выходят бравыми молодцами и кудесниками, то и дело достающими из-под полы какой-нибудь забавный кунштюк на потеху публике. Идя на спектакль, в афише которого значится фамилия ученицы Леонида Хейфеца ("Гедда Габлер" в "Сатириконе", "Шинель" и "Герой" в РАМТе, "Мамапапасынсобака" в "Современнике"), заранее потираешь руки в предвкушении аппетитного и мастерски закрученного шоу и настраиваешься просмеяться два часа.

Но вот Нина Чусова заявляет, что ей надоело смешить, сколько можно, в конце концов, и выпускает в филиале Пушкинского театра "Вия" – "мистический фарс по произведениям Н. В. Гоголя". Судя по этому определению, рецепт нового спектакля остался прежним – фарсовое, даже цирковое пересмеивание и переигрывание хрестоматийных как реалистических, так и фантастических ситуаций. И первые минут сорок постановка действительно звучит именно в этом ключе.

Колоритные казаки, развалившись на лохматом сером ковре, играют в лото и смачно бьют на себе надоедливых мух. Полное ощущение жаркого и душного ленивого украинского полдня, когда и голову тяжело поднять, и язык с трудом ворочается. Но вот из щели в дощатом заборе, которым по периметру окружена вся сцена, извиваясь, вперед пятой точкой, вылезает не мужчина, не мальчик, не казак, а черт знает что такое: субтильное существо в какой-то поношенной одежонке и путающемся в ногах длинном драном шарфике – философ Хома Брут и ходячий талисман Нины Чусовой Павел Деревянко. Именно ему выпало читать три ночи в церкви за упокой души умершей Панночки. Впрочем, церкви никакой нет. Просто в заборе откидывается ряд досок, а на них в холодном сиянии лежит Панночка, совсем не страшная – не инфернальная роковая красавица, как в фильме Птушко, и не стучащий зубами позеленевший труп, как у Гоголя. Виктория Исакова – веселая и лукавая ведьмочка, с корявой пластикой подростка, растопыренными пальцами ног и прелестной выразительной мимикой. Немудрено, что Брут-Деревянко не очень-то ее пугается и соглашается даже "поиграть" с гостьей с того света. Их первая ночь вообще похожа на детскую игру в панночку, когда все страхи понарошку. Да и Деревянко ведет свою партию, как хорохорящийся и бравирующий своей храбростью подросток: "Что мне мертвяки, ща я такие молитвы прочитаю, что вы все у меня ляжете!" В следующей, "дневной части" смехопредставление продолжается: казаки разыгрывают перед Хомой театральную сценку на тему "Как погиб казак Миколка" и пытаются напугать его, прикидываясь нечистью во главе с "вием" – уморительным коротышкой в заячьей шапке-ушанке и тулупе наизнанку.

На этом святочная по духу, потешная, "изнаночная", фарсовая стихия игры в спектакле неожиданно заканчивается. Вторая ночь Хомы Брута оказывается по-настоящему страшной. Опутанный колдовскими чарами Панночки, он клянется ей в любви, обнимает, целует "рученьки и ноженьки" и после падает без чувств, сраженный в любовном поединке. Освещенные потусторонним фиолетовым светом, они исполняют какой-то гипнотический танец и медленно, очень медленно уходят в отворившиеся ворота, вероятно, ада. Там, в темноте, свисают живописные клочья паутины, в которые Хому и Панночку начинают заворачивать потусторонние двойники уже знакомых нам казаков. Ради одной этой, вызывающей мурашки по спине сцены, ей-богу, стоит посмотреть весь спектакль. После экскурсии на тот свет Хому еле откачивают. Все происходит как в замедленной съемке, беззвучно открываются рты истошно кричащих что-то казаков, и лишь когда Хому окунают в бочку с водой, движения людей приобретают нормальную скорость, а сцена наполняется ужасным гвалтом спасителей.

Нине Чусовой еще пять баллов. Переняв киношные приемы саспенса, она вполне могла бы поставить настоящий ужастик. Но, видимо, лавры театрального Хичкока режиссера не прельстили. В третью, самую страшную ночь, когда в церкви должна появиться всякая нечисть и сам Вий, режиссер обманула приготовившихся бояться зрителей. Вероятно, заключительную часть спектакля она решила поставить в духе позднего, религиозного Гоголя. Но разговоры Хомы и Панночки о дьявольском и божественном впечатлили публику куда меньше, чем их предыдущие театральные экзерсисы. И когда Хома-Деревянко просто пошел и самостоятельно лег на смертное ложе вместо Панночки без помощи нечистой силы, зал в замешательстве не решался хлопать, не понимая, это конец или как.

Духовная проза Гоголя – это все-таки не "Миргород", и даже не "Петербургские повести". И, наверное, чтобы найти ей театральный эквивалент, нужен больший жизненный опыт и другой режиссерский темперамент, нежели у Нины Чусовой. А так, спектакль, оставшийся без внятного финала, завис между фарсом и триллером. И выходя из театра, довольная публика все же не понимала – хотели ее рассмешить или напугать.

Газета, 3 июня 2003 года

Артур Соломонов

Какой же мертвый не любит играть?

На сцене филиала театра имени Пушкина Нина Чусова, которую называют модной и скоро, похоже, начнут величать культовой, выпустила премьеру по повести Николая Гоголя "Вий". Худрук театра Роман Козак продолжает выполнять намеченную программу: большая сцена для широкой публики, сцена филиала для любителей театрального эксперимента.

«Чего ты хочешь от меня?» - спрашивает Хома Брут у покойницы. «Играть» - отвечает Панночка. Какой же мертвый не любит классной игры? И зритель ее любит и получает отменную забаву. Хохотать публика будет неустанно. Даже когда Нина Чусова, словно опомнившись, нагонит мистики и пафоса, с хохота зрителя не собьешь.

Спектакль летит от эпизода к эпизоду: вот приехал незадачливый бабник и пьянчужка Хома Брут, никакой Панночки он и знать до этого не знал, ни малейшего отношения к ее гибели не имел, и почему она выбрала его - бог знает. Хотя, ни богом, ни чертом в спектакле Чусовой не пахнет.

Тот, кто хочет испугаться или же освежить в памяти гоголевский текст, не должен пытаться купить билет в театр Пушкина. Этот спектакль для тех, кто любит театральный драйв, кто готов вместе с Панночкой (Виктория Исакова) «поиграть» в «Вия». Для тех, кто готов принять, скажем, такую сцену: ночь, Хома (Павел Деревянко) входит в церковь, пьяненький, и вопрошает: «Где мертвяк?». А потом - синий свет, обнаженные ступни покойницы начинают шевелиться, и она, встав из гроба, голой ножкой гасит свечу за свечой и в сгущающейся темноте начинает играть с Хомой…

Или вот: мужики выводят какую-то потешную тварь в мехах, называют ее "вием". Тварь оказывается казаком, просит поднять ей веки. Смеется зритель, смеется Хома, смеется "вий".

Сделать из «Вия» капустник. Кощунство! Ну и хорошо. Сделала же когда-то Нина Чусова из пьесы "Герой" в РАМТе комикс на тему отцеубийства. Ведь всегда можно, как щитом, заслониться словами «интертекстуальность», «постмодернизм». И тому подобными неприличными выражениями. Тем более что "Вий" - спектакль отменный. И более весомый, чем просто капустник.

Как и положено, текст Гоголя становится лишь отправной точкой. И спектакль летит себе с этой стартовой площадки, куда режиссеру заблагорассудится, попутно "приземляясь" на других текстах Гоголя. Вот мелькнула фразочка «а это ще у вас, прелестная Солоха?», вот мужичок делает пассы руками, словно проводит ими по стеклу, и мы вспоминаем фильм с Натальей Варлей…

Это все забавы, и, поскольку они сделаны талантливо, зритель смеется. Хотя иронический экскурс в иные тексты не был целью Чусовой.

Как, впрочем, и то, что ставил своей задачей Мейерхольд - дать не один текст Гоголя, а всего Гоголя. Чусова, конечно, не хочет этого, а дает как бы осколки своих встреч с тем, что с Гоголем связано, - словечки, образы, киноцитаты.

Однако: если движущей силой спектакля является ирония - на что она направлена? Игра проходит как бы в невесомости. Там, где нет законов тяготения, любые кульбиты удивлять перестают. Границ, которые преступает Нина Чусова и зал вместе с ней, не ощущается. Если совсем опростить, то, кажется, нет разницы между миром живым и мертвым. Или все мертво, или все живо.

Поэтому игра, бесспорно талантливая, обречена на то, чтобы стать беспредметной. Помнится, в «Герое» (который было так же увлекательно смотреть, и ни секунды не было скучно) тоже не ощущалось разграничительной линии - в данном случае моральной. Это как если бы Раскольников старушку убил, а наутро стал преспокойненько чай пить. И не для того, чтобы мир не стоял, а просто так, без всякой задней мысли. В театральном отношении такое отсутствие ценностной вертикали значило: можно лететь во все стороны, забавляться и куражиться. Но чувствовалась мечта о неком законе - театральном, моральном, всяком, - который можно было бы с наслаждением преодолевать. А энергия его преодоления, быть может, создала бы некий эстетический взрыв.

А пока можно просто резвиться, не давая почувствовать разницы между живым и мертвым, неумело бросая зрителей от смешного к страшному.

Легкие шаги по минному полю. Шаги действительно легкие, но то, что поле - минное, не чувствовалось ни в «Герое», ни в «Вие». Был просто ошеломительный театральный праздник.

Итоги, 10 июня 2003 года

Марина Зайонц. 
Фото Александра Иванишина

Страшна украинская ночь

Режиссер Нина Чусова поставила на сцене филиала Театра им. Пушкина "Вия" - мистический фарс по произведениям Гоголя. В классическом "ужастике" весело до колик и страшно взаправду

Нина Чусова в этом сезоне побила все рекорды производительности труда - четыре премьеры в Москве ("Имаго", "Мамапапасынсобака", "Двенадцатая ночь", "Вий") и одна в Греции ("Шинель"). На достигнутом она не остановится, это ясно как божий день. Мощная волна какого-то совершенно буйного вдохновения швыряет ее от одного названия к другому, возбуждает фантазию, и без того раскованную, позволяет жонглировать жанрами и менять театры как перчатки. На сей раз она объявилась в филиале Театра им. Пушкина, сочинив по гоголевскому "Вию" некий мистический фарс, смешной и страшный одновременно.

Впрочем, никаких спецэффектов в этом смешном театральном "ужастике" нет, ничем жутким здесь не пугают, просто ходят по сцене мертвецы, ведьмы и ведьмаки с разными глазами (ясное дело, булгаковский Воланд вспоминается немедленно), добрых людей к себе зазывают и глядят нехорошо. И сердце замирает сладко-сладко, как в детстве. Тут кроме мертвой Панночки (Виктория Исакова), босой своей ножкой Хому Брута соблазняющей, явная нечисть и отец ее, Сотник (Андрей Заводюк), начавший свою роль с сакраментально известной фразы: "Поднимите мне веки". Другого, уморительно смешного Вия покажут потом резвящиеся казаки, пугая изрядно струсившего Хому, - выкатится какой-то мохнатый колобок, то и дело заваливающийся набок, и того же потребует: поднимите, мол, мне веки, я Вий или не Вий, в конце концов. Одним словом, ужас как смешно.

Сценарий Нина Чусова сделала сама, составив его из "Вия", "Майской ночи", "Сорочинской ярмарки" и, как ни странно, "Выбранных мест из переписки с друзьями". Историю Хомы Брута она лишила всякого реалистического обоснования, почему именно его вызвали читать молитвы над мертвой Панночкой, за какие такие провинности его жизни лишают - не ясно совершенно и не должно быть ясно. Чусова ценит в театре игру, завиральные идеи и фантастические превращения. Реализм, буквальность и бытовое правдоподобие она не любит и изгоняет со сцены всеми возможными способами, коих у нее великое множество. В случае с "Вием" это мистика. Никому ведь не придет в голову интересоваться, какого рожна Фредди Крюгер учинял с людьми свои безобразия, так и тут - ведьма на то и ведьма, чтобы вредить.

Хому Брута играет дивный актер, любимец Чусовой, ее верный соратник и талисман Павел Деревянко. Именно он должен взять да и без всякого объяснения переключить публику, только что жизнерадостно смеющуюся, к печальному осознанию бренности жизни. Так, хорохорился этот тщедушный, вертлявый недоучка-философ: мол, не видал я мертвяков ваших, сейчас я такие молитвы прочитаю, отпадете враз, а когда понял, что не спастись, и задираться перестал, и шутить бросил. Пошел да и лег на откинутое от дощатого забора смертное ложе, сам пошел, без всякой нечистой силы. Умирать, так умирать достойно - это по-нашему, по-гоголевски.

Нина Чусова когда-то сама была артисткой, работала в провинции, играла героинь в париках и косах, много плакала и страдала под руководством режиссеров. Настрадавшись всласть, она теперь знает, как важно раскрепостить актера, освободить от штампов и лишних умствований его энергию и природный талант. Во всех ее спектаклях артисты получают удовольствие от игры, играют азартно и весело, заражая публику своим энтузиазмом. Чусовой нравится, когда люди смеются, нравится доставлять им радость. Поэтому критики, недолго думая, записали ее в мастера комедии, но только смешить ей, кажется, надоело. В этом жанре она достигла высот и, похоже, не имеет соперников. Видимо, пришло время для крутого виража.

Культура, 12 июня 2003 года

Ирина Алпатова

Веки вверх!

"Вий" режиссера Нины Чусовой в Театре имени Пушкина

Хотя творческая дорожка молодого режиссера Нины Чусовой еще не столь длинна, все уже успели заметить, что чем дальше, тем она становится все более накатанной. Любимейшим эксцентрически пародийным ключом Чусова может "открыть" любое произведение, к какому бы жанру, по замыслу автора, оно ни относилось. Ее спектакли легки, как воздушные шары, – и в исполнении, и в восприятии. А действие просто фонтанирует трюками, гэгами, репризами, клоунадой и прочими веселящими элементами. Но постепенно в восприятие чусовских спектаклей начало вкрадываться ощущение их предсказуемости. Если в добром десятке рецензий звучит фраза "Нина Чусова, как всегда…", быть может, это нотка тревожная.

И вот осознанно или спонтанно, но в своем последнем спектакле "Вий" по мотивам гоголевской повести, поставленном в филиале Театра имени Пушкина, Чусова попыталась если не сломать, то расшатать рамки собственных стереотипов. И хотя жанровое определение действа и сценической редакции, ею же осуществленной, вполне традиционно – мистический фарс, но зрителю предлагается целый калейдоскоп возможных эмоциональных реакций. Быть может, это немного сказалось на цельности впечатления, что, право же, не столь большой грех.

Чусову, кажется, заинтересовала не столько знаменитая гоголевская страшилка, сколько гоголевский мир как таковой. Возможность поиграть с его персонажами, темами, хрестоматийными цитатами и даже затронуть в этой игре религиозные метания автора "Вия", поделившись ими с Хомой Брутом. Хома (неизменный спутник Чусовой, актер РАМТа Павел Деревянко) – поначалу вполне отвязный парубок, ни в Бога, ни в черта не верящий, их же не боящийся. К финалу, пройдя сквозь всяческие, смешные и жутковатые, искушения, к Высшему потянется, ерничать бросит, о свете вспомнит и твердость веры попытается выказать. Да только поздно. И тогда сам добровольно уляжется в импровизированный гроб на место Панночки, выделив себя тем самым из угнездившегося на земле-матушке "темного царства" всякой нежити.

Но поразительнее всего то, как удалось Чусовой в своем мистическом фарсе перемешать, объединить эту самую мистику и реальность. Понятное дело, условно-театральную, игровую. Но это мы, зрители, понимаем. А бедному Хоме – Деревянко каково? Сам черт не разберет, куда попал. Вроде бы казаки как казаки, пусть и в нелепых черных комбинезончиках (костюмы Евгении Панфиловой). Разомлели на жаре, сидят, в лото режутся, огурцами похрустывают, от мух отбиваются. Сотник (Андрей Заводюк), отворотившись ото всех, причитает навзрыд по умершей дочери. Раз, повернулся – а глаза-то пустые, и сам удивляется: "Что-то у меня с веками, казаки?" Обхохочешься.

А игра-то смертельная. То ли люди кругом, то ли нелюди. Впрочем, Хоме – Деревянко пока все нипочем. Такой пацан конкретный, за горсть монет что хочешь отчитает. Свет померк – нет сараюшки со щелястыми стенами, вмиг в часовню обратилась (сценография Виктора Платонова). Хлебнув для храбрости горилки, интересуется Хома: "Где мертвяк?" Свечки расставил, молитву забубнил, все чин-чинарем. А стена возьми да и опрокинься, а на ней – мертвая Панночка (Виктория Исакова), головой вниз, босыми ногами вверх. "Ужо я тебя, красавица", – юродствует Хома. А девица растопырила пальцы на ногах, да и восстала. Тихонечко, бесшумно, как кошка, к Хоме крадется, ступнями свечки гасит. Тот и обмер, а она: играть, говорит, хочу. И завораживает, очаровывает – вот уже "полетели", обнявшись. Петух  пропел, упал Хома. Ночь кончилась.

Игра не кончилась. Просунулось в дыру существо в тулупе и шапке-ушанке, ползет на карачках, а потом: "Поднимите мне веки". Вот так Вий! А вокруг парубки вчерашние, как мертвецы, слепые кружатся. "Вы что, казаки?" – хихикает Хома, а они словно не слышат. Только опять напугаться решил, они как загогочут. И тут же еще одно представленьице сбацали в духе ярмарочного балагана, да на "ридной мове" – про псаря Микитку, коварной Панночкой загубленного. Уморительно донельзя. И Сотник – Заводюк вдруг ни с того ни с сего "Чуден Днепр при тихой погоде…" зачтет с выражением. Смешно... Но что ж так Хому кулаками и пинками обратно в часовенку загоняют? Вроде и любовь в нем взыграла, а как-то не по себе.

Ночью же еще одна стена открылась – в мир потусторонний. Туда Панночка Хому затянула, паутиной оплела под невидящими взорами там же застывших "казаков". Еще страшнее Хоме, так, что поутру водой отливать пришлось. И все тот же крик: "Вы что, казаки?" – теперь уже звучал вперемешку со страхом и со слезами. А дальше и вовсе день с ночью перемешались. У одного Хомы глаза живые, у прочих – сплошные бельма. Скрывать-то больше нечего. Не повезло парубку…

В отличие от зрителей. А упреки в эклектичности Нину Чусову, наверное, не смутят. Хотя и сделан спектакль, по всему видно, на скорую руку, но дорожка режиссерская накатанности лишилась.

Новая газета, 20 июня 2003 года

Елена Дьякова

Три ночи Хомы и Панночки

Н. В. Гоголь «Вий». Театр им. А.С. Пушкина, режиссер — Нина Чусова

Филиал Театра им. А.С. Пушкина «в эпоху Романа Козака» явно становится приметной лабораторией молодых режиссеров. Вслед за Центром драматургии и режиссуры Рощина и Казанцева, вслед за Центром Мейерхольда Малая сцена в Сытинском переулке собирает свою коллекцию новых имен и успешных премьер.

«Вий» — спектакль о полной гибели всерьез. О сотрясающих душу чувствах, возникших там, куда вроде и душу-то не вложили! Что, Небесная канцелярия сэкономила на этой вот людской шелупони, обойдясь заповедями рекламных роликов или суетливой прытью мелких хуторских выгод и радостей? Как бы не так...

В спектакле «Вий» это показано и доказано дуэтом молодых актеров...

Двор безутешного Сотника, потерявшего дочь-Панночку, душен, замкнут, плотно обшит крашеными, сизо-голубыми досками. Жарко. Томно. Упоительное малороссийское лето вгоняет обывателя в сонную одурь, в гомерическую лень, в оцепенение здорового животного сна. (Эта сонная одурь всех и вся — самая, может быть, страшная ипостась гоголевской жути: любопытно, что отечественный читатель заметил и осознал ее позже прочих ипостасей, чуть ли не в конце 1990-х. Но для спектакля Чусовой она важна.)

Пахнет квасом, салом, банным угаром, перегаром, стыдливой свежестью малосольного огурца. Казаки Спирид, Дорош, Явтух и кухарка Хвеська вольно дрыхнут на свежем сене. Полуголые, крепкие, молодые тела белеют в прорехах черного исподнего. Зал так мал, сцена так близка, что и плечи, и локти, и пятки актеров кажутся особо телесными, налитыми почти угрожающей плотской силой.

Казаки то охаживают, то обхаживают Хвеську. Хвеська походя жмется к хозяину-Сотнику. Все это — дело житейское. Такое же бессмысленно естественное, неостановимое, как рост подсолнуха в пьяной, теплой, распаренной земле. Человеческие соки здесь бродят, как брага в чане, по законам органической химии.

Но вот через пролом в заборе в этот рай влезает Философ Хома Брут (Павел Деревянко). Он, худо-бедно, «умеет грамоте». Это-то его и погубит.

...Философ Хома легко найдет общий язык с крепкими полуголыми казаками. Но сам-то он, увы, одет.