На концерте-открытии звучала кантата Сергея Прокофьева "Александр Невский". И ее интерпретацию Гергиевым - жесткую, почти афористичную по своей концентрированной музыкальной энергии, сталкивающей с каким-то страшным "визуальным" эффектом в смертоносной битве темы средневековых тевтонцев и русских воинов, знают в мире не только по живым исполнениям маэстро, но и по записи "Невского", сделанной на первом Пасхальном фестивале в Большом зале консерватории в том же составе - с участием Ольги Бородиной. У меццо в кантате только один эпизод - песня-плач "Мертвое поле", но у Бородиной есть особый дар - практически каждой нотой погружать в пространство глубины, душевной целостности и какой-то экзистенциальной тоски по прекрасному. И именно выход Бородиной на сцену, ее пронзительный, волнующий вокал придали теплую душевную краску той многомерной звуковой конструкции, которую создавал Гергиев, - с диким воем тромбонов и устрашающим мерным "Скоком свиньи", со зловещим стуком струнных sul ponticello и мрачным набатом, с жутковатым разрастающимся латинским хоралом Реrеgrinus и напористым звуком "русской атаки".

В этот вечер удивил и Денис Мацуев, исполнивший Третий концерт Прокофьева. Закрепившийся, благодаря метафоре Бальмонта, "скифский" концепт сочинения, динамичный, напористый, токкатный, буквально "кожей" сливающийся с исполнительской манерой Мацуева, неожиданно обрел иной образный ракурс - звук сфумато, энергия, переведенная во внутренний план, летучие, глиссандирующие пассажи, светящиеся россыпи аккордов, хрупкость прокофьевского звука в кантилене.

К открытию фестиваля Гергиев подготовил две новые для себя партитуры - "Хороводы" Родиона Щедрина и "Колокола" Рахманинова. Первая прозвучала в присутствии автора в Концертном зале Чайковского с драйвом равелевского "болеро", переведенного на язык свирелей, деревянных ложек, птичьих трелей и задушевного "кружения". Рахманиновскими же "Колоколами" открылась Хоровая программа Пасхального фестиваля в Зале Церковных соборов, с участием сводного хора Мариинского театра и Государственного камерного хора Республики Татарстан. Грандиозная мифопоэтическая партитура прозвучала близко к скрябиновской музыкальной "космогонии" - с оркестровым размахом и "декадентскими" утонченностям, с колокольными фонами, врывающимися ликованием, набатом, похоронным мраком. "Катастрофизм" Рахманинова Гергиев растворил в финале в просветленном оркестровом звуке, метафорически отсылающем к покою вечности.

Главным же событием для меломанов стало выступление французского сопрано Натали Дессей в опере Доницетти "Лючия ди Ламмермур". Полгода назад на лейбле Mariinsky был записан диск с ее участием в живом режиме в Концертном зале Мариинки, и то выступление было феноменальным, буквально на грани не искусства, а живого чуда. В Зале Чайковского такой комфортной акустики, конечно, нет, и поначалу казалось, что свою высшую "форму" исполнение "Лючии" на этот раз не наберет. Оркестр Мариинки, который в Доницетти выглядит почти трогательно, усмиряя свои "грандиозности" до музыкального пейзажа к искусству бельканто, был в меру экспрессивен и подчеркнуто внимателен к певцам. Солисты - в меру ровно пели свои партии - Сергей Скороходов (Эдгардо), Аскар Абдразаков (Раймондо), Владислав Сулимский (Энрико).

Дессей начала даже с хриплой ноты, но уже спустя несколько мгновений стало ясно, что на феноменальном мастерстве партию она приведет к той форме, которая обеспечивает ей сегодня позиции "лучшей в мире Лючии". Это потому, что искусство Дессей - это не демонстрация бельканто, а жизнь в другом измерении, где все соткано из звука. Дессей дышит звуком, он чувствует звуком, ее жест на сцене рождается из звука. И тембр ее голоса, переливающийся, мерцающий теплыми красками, завораживает полнотой красоты - не оперной. Ее Лючия вырывается из любого пространства, подобно Пьеро, прорывающему тряпичный купол шапито, и она сходит с ума от того, что стала предательницей собственной любви. Ее Лючия "блуждает" по лабиринту невидимого мира, гипнотизируя не пассажами или колоратурами, а тем, что проносится перед ее внутренним взором - заставляя ее голос зависать, уходить в собственную глубину и вырываться на волю, замирать "эхом" и играть со звуками стеклянной гармоники. Последний предсмертный крик Лючии-Дессей звенит в ушах вместе со страшной, смятенной картиной, которую без всякой театральной сцены смогли воспроизвести оркестр и солисты Мариинки. И те, кто пережил эти мгновения в Концертном зале, их не забудут.